Кроме имения дела с иным существует принципиально отличная ситуация — когда с иным сталкиваются, не имея с иным дела или даже не желая иметь. Иное в этом столкновении выступает не как эпифеномен, то есть не как что-то, дополняющее феномен, но не оказывающее на него какого-либо влияния. Иное в этом столкновение выступает как экзофеномен (внеявление), то есть как обнаруживаемое опосредованно, не в непосредственном явлении.
Дисциплинарные различия иного и явлений
С позиционной точки зрения можно сказать, что моя работа «Имение дела с иным» была посвящена позиции, где оформлено намерение и мыслительная установка на поиск иного и имение с ним дела вплоть до протоявленности.
В этом смысле, позиция экзофеноменальная состоит в ном, что из этой позиции не стремятся искать и иметь дело с иным. Более того, в этой позиции предпочитают, даже случайно столкнувшись с опосредованиями или отсылками к иному, блокировать всякий доступ к иному.
Важно, что используемый здесь подход конструктивизма исследует не только мыслительные установки, но также и намерения, лежащие за этими мыслительными установками.
Читайте также: Новый сложный мир
Поэтому изложенное здесь является по своему намерению, по своей мыслительной установке принципиально новым теоретическим направлением — экзофеноменологией. Именно из позиции экзофеноменологии мы можем обсуждать противостоящее ей чисто эпифеноменологические процессы протоявленности.
Экзофеноменология пытается отбросить, отторгнуть, заблокировать, отрицать, запретить, предотвратить или хотя бы замедлить иное, делая его отъявленным (экзофеномен отторгается как апофеномен).
Эпифеноменология пытается воспринять иное как квази-феномен, то есть как незначимое дополнение феномену, которое никак на него не воздействует, но оказывается уже как-то пристегнутым к феномену, то есть она исследует эпиявленность как протоявленность (эпифеномен предпосылается как протофеномен).
В разрыве (из методологической позиции) или на границе (из конструктивной позиции), или на пределе (из позиции мира явлений) между экзофеноменологией и эпифеноменологией существует аллотопия, которая пытается исследовать иное как собственно иное, не отторгая его экзофеноменологическую сущность в качестве нежелательной (как апофеномен), но и не превращая его в эпифеномен.
Феноменология имеет дело с феноменом во всех его вариациях, то есть с явленностью, проявленностью и предъявленностью. Эпифеноменология может также рассматриваться как часть феноменологии феноменологами и как отдельная от нее часть эпифеноменологами.
Экзофеноменология весьма сходна с аллотопией. Однако их различные намерения и мыслительные установки являются принципиальными для размежевания.
В этом смысле важно обнаружить противоречивость экзофеноменологии как таковой — она, с одной стороны, вынужденно обнаруживает иное, а с другой стороны боится и отторгает его. С этой точки зрения нам важно понять ее парадоксальный характер.
Иное нигде и никогда не существует. В момент, когда оно может быть опознано как иное, оно получает название и с этого момент постепенно перестает быть иным. Для аллотопии ситуация поименования не является парадоксальной, потому что, дав название, аллотопия передает иное как наличное феноменологии для дальнейшего исследования.
Однако для экзофенологии это именно парадоксальность — опознав экзофеномен как иное, она затем его превращает его в апофеномен — отверженное иное. Если при этом у такого иного появляется имя, возникает вообще глупость — иное поименовано, но в именном качестве отвергнуто.
Чтобы понять весь масштаб этого парадокса, нужно рассмотреть столкновение с иным не с точки зрения установки на имение дела с ним, а с точки зрения неимения дела с ним.
Если теория имения дела с иным может соприкасаться с иным за счет специально измененного мышления, то теория неимения дела с иным может оперировать парадоксами и проблемами, возникающими из сути отторжения иного.
Читайте также: Имение дела с иным
Иное неизбежно. И чем дольше мы его отторгаем, даже если редко сталкиваемся с ним, тем больше иное способно накапливаться — в экзофеноменологической памяти и в эпифеноменологической опосредованности — и устраивать неожиданные прорывы иного.
Избегание иного, неизбежно диктуемое обывателями, связано с установкой на неимение дела с иным. Практика неимения дела с иным связана с рациональным и эмоциональным сопровождением страхов иного, с отбрасыванием неизвестного иного, отторжением иного после столкновения с ним, дальнейшим отрицанием столкновения с иным, запрещением и блокированием последующих прорывов накопившихся столкновений иного, предотвращением уже прорывавшегося ранее иного или хотя бы замедления прорывов иного.
Далее мы будем говорить как об экзофеноменологии, так и о преодолении экзофеноменологических установок на отторжение иного — контрэкзофеноменологии.
Иное непредотвращаемо и неразрушимо
Можно ли предотвратить иное, запретить его или разрушить даже опосредованный мышлением доступ к нему?
В теории и практике западных исследований последнего времени появились попытки предотвращения негативного иного.
Обычно это объясняют примитивными рассуждениями, что дескать Ленин и Гитлер создавали свой инодискурс задолго до того, как он был реализован и стал угрожать человечеству. А раз так, то можно же было распознать эту угрозу еще на этапе формирования инодискурса.
Однако в том и состоит парадоксальность иного, что опосредованно получить к нему доступ трудно, но и предотвратить его в такой даже опосредованной доступности тоже не менее трудно.
Иное обладает экзистенциальным иммунитетом именно потому, что не имеет собственной экзистенции.
Здесь можно выстроить такое понимание.
С потенциально опасным иным можно иметь дело, лишь преодолев барьеры в отношении этого иного. Однако, чтобы преодолеть такие барьеры, необходимо иметь дело с этим иным и предоставить ему опосредованную экзистенцию и опосредованную сущность. То есть необходимо создать нарратив об ином и инодискурс, что позволит поименовать иное и придать ему некоторое значение.
Однако, как только мы все это проделываем, мы сами сталкиваемся с этим иным, будучи неспособны опознать его угрозы содержательным образом. В этом смысле мы должны либо видеть угрозу в любом ином, в любом новшестве, в любом открытии, в любом изобретении, или отказаться от представления об угрозе иного вообще.
Осмыслить угрозы иного на этапе его опосредованной ессенциализации и опосредованной экзистенциализации чрезвычайно трудно.
Создавая условные оценки опасности некоторого иного, мы опосредованно создаем само иное. Уничтожить опосредованное иное можно за счет еще более рефлексивных, а значит еще более опосредованных инструментов.
Если опосредованные зксистенция и эссенция иного требуют сверхусилий, то уничтожение этой опосредованности требует невозможных сверхсверхусилий.
Значимому содержанию достаточно появиться, чтобы больше никогда уже не умирать.
Поэтому если кто-то думает, что будет исследовать иное с тем, чтобы его потом закрыть или уничтожить, он очень сильно ошибается.
В этом смысле совершенно невозможным является предотвращение иного или разрушение иного на этапе оценки его значимости.
Открытия нельзя закрыть обратно, даже если они очень опасны. Изобретения нельзя разобрести обратно, даже если они представляют существенную угрозу.
Иное сложно найти. Но еще сложнее найденное иное умышленно потерять.
Парадоксальность иного состоит в том, что для того, чтобы предотвратить или отторгнуть иное, его необходимо найти, то есть впустить хотя бы в свое мышление, а впустив в мышление, его нельзя изгнать, поскольку мышлению гораздо легче и удобнее мыслить уже помысленное, нежели сделать помысленное опять немыслимым.
То, что можно сделать против иного, это вообще свернуть все исследования иного. Именно это сегодня и делается в мире.
Однако человечество вряд ли с этим смирится. Иное, заблокированное в одном месте, найдет себе дорогу в другом месте.
Иное неназываемо и неоцениваемо
В направлении иного существуют два принципиальных барьера — нарративный барьер и дискурсивный барьер.
Нарративный барьер означает, что иное не имеет какого-либо известного или даже фантазируемого нарратива, поскольку эмоциональное восприятие иного связано с необжитым миром, в котором может проявляться это иное.
Необжитость мира, в котором существует иное, означает принципиальную невозможность иметь по отношению к нему не только эмоциональный опыт восприятия, но даже предварительные и поверхностные эмоциональные реакции.
Мы не знаем, как эмоционально реагировать на иное, потому что мы не знаем, хорошо оно или плохо, оно несет созидание или разрушение, дьявольским оно является или божественным.
Мы можем знать лишь одно — ни одно человеческое изобретение или открытие не являлось всецело положительным или отрицательным. И чем более значимым оказывалось иное впоследствии, тем более противоречивым оно становилось.
Это значит, что опосредованно обнаруженное иное есть лишь определенный способ усилий мышления в совокупности с намерениями. И лишь наши положительные или отрицательные мотивации могут делать открытия и изобретения либо положительными, либо отрицательными.
В этом смысле можно сформулировать способ преодоления нарративного барьера через эмоциональную установку на созидание. Иначе говоря, аллотоп, то есть имеющий дело с иным, должен не просто произносить «во имя созидания!» как некоторую ритуальную фразу открытия-изобретения, но всем сердцем, всем душой и всем разумением своим желать этого созидания.
Именно такой эмоционально-мотивационный подход позволяет преодолевать нарративный барьер для описания иного.
В этом смысле преодоление нарративного барьера заканчивается поименованием. Имя иного есть самый первый шаг в имении дела с иным.
Однако для иного характерно множественное поименование. Это принципиальный момент.
И не только потому, что при имении дела с иным мы сталкиваемся с невозможностью подобрать точное имя, а и потому, что мы часто сталкиваемся не с одним единственным иным, а с разными иными, которые соседствуют друг с другом, перетекают друг в друга, играют друг с другом, делая совершенно невозможным понять — мы имеем дело с одним иным или с разными иными.
Второй барьер — дискурсивный барьер — связан с невозможностью как-либо рационально относиться к иному, помещать его имя (многие имена) среди других имен, опознавать в каком-то приближении его сущность и дарить ему возможность существования.
У нас нет дискурсивных критериев опознания иного среди наличного. Иное изначально не может быть ни новым, ни инновационным, поскольку это бы предполагало некоторый неожиданный, малопонятный и отличающийся от всех существующих дискурс говорения о нем.
Дискурс иного является развитием нарратива об ином. Если нарратив происходит из некоторых самых поверхностных установок и предварений для описания иного, то дискурс позволяет довести эти установки до некоторых прозрений сущностного и экзистенциального плана.
Преодоление дискурсивного барьера связано с предварительным оцениванием иного среди наличных сущностей и наличного существующего. Помещение иного среди сущностей и существующего позволяет говорить об ином как о значимом, то есть о таком, которое еще пока не имеет никакого смысла, но имеет некоторое приблизительное значение.
Имение значения иного среди наличного позволяет создать первичную реальность симулякра иного. Это симулякр вовсе не бодрийяровского типа, где отношения между знаком и реальностью разрушены.
У Бодрийяра симулякр связан с установкой на отход от реальности (экзофеноменологическая метаморфоза): «1 — отражение базовой реальности. 2 — последующее искажение и маскировка данной реальности. 3 — подлог реальности и сокрытие непосредственного отсутствия реальности. Знак, скрывающий, что оригинала нет. Собственно, симулякр. 4 — полная утрата всякой связи с реальностью, переход знака из строя обозначения (видимости) в строй симуляции, то есть обращение знака в собственный симулякр. Знак, не скрывающий, что оригинала нет.»
Иное претерпевает совершенно обратную метаморфозу в эпифеноменологии: 1. Знак, появляющийся как имя (имена) без реальности отнесения. 2. Знак, позволяющий увидеть за ним некоторые дискурсивные проявления реальности. 3. Возникновение квази-реальности. 4. Создание дискурсивной реальности иного как нового или инновационного.
В этом смысле аллотопия принципиально не сводится к епифеноменологии — иное не феномен и не придаток феномена, оно есть содержание с опосредованным, неясным, затрудненным доступом, где субъективное и объективное принципиально неосуществимо. Иное не просто допредикативно. Иное додискурсивно, донарративно и дономинально.
Иное неузнаваемо и непознаваемо
Даже после получения имени с поименованным иным невозможно оперировать как с наличным. Иметь имя не означает еще иметь строгие рамки определения. Допустимо разные иные нельзя различить, поскольку они неузнаваемы как разные. Очень часто разные иные в своей явленности выступают как единое иное с разными именами.
В этом смысле иное, оцениваемое как значимое, формирующее свою собственную реальность, принципиально не может быть еще узнаваемо, поскольку не существует еще метанарратива и метадискурсива для сравнения его с иными нарративами-дискурсами.
Иное нельзя узнать, его можно лишь номинально (по имени) отличить, да и то весьма приблизительно, чисто за счет нарративно-дискурсивных средств.
Однако с познанием дело обстоит совсем плохо.
Иное непознаваемо в принципе.
Чтобы нечто познать, его необходимо объективировать и предметизировать.
Поэтому дискурсивное иное не означает иное познанное. Наличие реальностно употребляемого дискурса не означает наличие знания.
Даже небольшое знание об ином убивает иное, переводит его в разряд наличного, известного, познаваемого.
Стихия иного
Что же, однако, будет, если производить усиление дискурсивных и нарративных барьеров?
Существует достаточно обоснованная гипотеза о допустимости экзотов — особых персонализаций экзофенологического иного в наличном как эпифеноменологическом или даже феноменологическом содержании мира. При этом возможные действия экзотов даже уже в эпифеноменологии представляют собой стихию для феноменологического мира.
Персонализация иного как экзотов не обязательно связана с некоторым пришельцами из иных миров. Это вполне могут быть мыслящие позиции из феноменологического наличного мира, которые прорвались к иному и стали его персонализированными носителями.
То есть отторгаемое иное прорывается в феноменологический мир стихийно. Если мы даже не желаем иметь дело с иным добровольно, мы будем вынуждены иметь с ним дело стихийным образом и принудительно. Иное неизбежно.
Ведь что такое стихийное изобретение или неожиданное открытие? Это чистая стихия иного, которое возникает, получает имя и нарратив, однако не получает сразу же дискурса и не получает соответствующей дискурсивной реальности.
Дискурс и дискурсивную реальность создает философия. И если философии нет, то стихия иного становится действительно опасной.
Например, опасно лететь на Марс, не создав марсистику как инодискурс в связи с колонизацией Марса. То есть полет совершить можно, но человечеству будет очень больно от неспрогнозированных проблем нового мира, цивилизационной неудачи или даже простой социальной катастрофы. И это может быть катастрофа не самой колонизации, а неспособности человечества совладать с этой колонизацией.
Опасны транзистентные прорывы иного. Опасно создавать искусственный интеллект как свободного агента без философского осмысления такого шага в искусственно-интеллектуальном дискурсе. Опасно создавать криптовалюту, не создав предварительно криптодискурс. Опасно создавать виртуальную реальность, не создав виртуальный дискурс. Опасно прорываться во Внемирность, не создав внемирностный дискурс. Опасно создавать роботов, не создав роботический дискурс. Опасно превращать людей в андроидов, не создав андроидный дискурс. Опасно приближаться к Сингулярности, не создав предсингулярный и послесингулярный дискурсы.
И еще много чего прорывного без мышления делать опасно. Даже с мышлением это делать опасно, а уж без мышления это вообще смертельно опасно.
Иное опасно не тогда, когда мы его обнаруживаем и пытаемся заблокировать в его экзистенции, потому как это почти невозможно. Иное опасно тогда, когда оно появляется, стихийно обретает свою экзистенцию, а мы к нему дискурсивно не готовы, то есть когда у нас нет соответствующей философии.
Таким образом именно попытки экзистенциально блокировать иное за счет ограничения в философии инодискурса являются более опасными, нежели стихийное иное, которое неизбежно, прорывы которого таким образом случайны и катастрофичны.
Иное лучше делать ожидаемым и быть готовым к его появлению. Это особая работа мышления, проделываемая философией. И это единственный способ избежать стихийного проявления иного через катастрофические последствия неожиданной встречи с ним.
Мир погибает не тогда, когда в него стихийно вторгается иное, а когда мы сознательно не готовы к приходу иного и отторгаем это иное. В этом смысле иное всегда неуместно и несвоевременно, если мы не готовимся к встрече с ним.
Однако встреча иного не должна предполагать преклонения перед иным. Здесь вовсе не является уместной установка — пусть торжествует иное, даже если бы пришлось погибнуть миру.
Все прямо наоборот.
Иное может торжествовать, если мы боимся его, и оно приходит неожиданно. Иное не торжествует, если мы готовим для него место и время прихода.
Иного не нужно бояться, потому что страх порождает не отторжение иного, а стихийное вторжение иного. В идеале нужно быть готовым с иным дружить, а не враждовать.
Стихийно возникающее и враждебно воспринимаемое иное гораздо хуже, неожиданнее и разрушительнее, нежели дружественное иное.
Всего-то нужно — получить доступ к иному в мышлении еще до его прихода.
Транзитологемы иного
В отношении иного нет аксиом, нет принципов, нет постулатов и даже нет онтологем. В отношении иного допустимы транзитологемы. Некоторые из них ниже.
Иное трансцендентно. Иное нельзя обнаружить натуральным, аналитическим или даже рефлексивным образом. Иное постигается особым аллотопическим усилием с установками на «отрицать известное», «спросить неспрошенное», «вообразить невообразимое», «ощутить неощутимое», «помыслить немыслимое».
Иное внемирно, вневременно, внепространственно. Иное не субъективно и не объективно. Иное ненарративно и недискурсивно. Иное не субстанционально и не акцидентно. Иное прибывает и возникает как по происхождению трансцендентное, а по воздействию фатальное, то есть как имеющее далеко идущие последствия.
Иное неотвратимо. Иное нельзя предотвратить. Приход иного можно ускорить или замедлить. Ускорение или замедление ничего не меняет ни в сути иного, ни в неизбежности его возникновения.
Иное парадоксально в своей неотвратимости — с иным невозможно не иметь дела. Лишь имея дело с иным, мы можем хоть как-то с ним совладать.
Чем больше мы субъективно готовы к иному, тем менее стихийно и разрушительно оно для нас. Иное превращается в стихию, если мы его пытаемся замедлить.
В более-менее спокойные периоды иное проникает в наличное стихийно, но постепенно и размеренно, и даже неожиданные его прорывы тоже в значительной степени не часты. В кризисные периоды стихийное иное становится радикально разрушительным.
Иное, будучи бессмысленным в момент возникновения, обретает смысл уже после возникновения.
Иное всегда оставляет след, даже если некому иметь с ним дело и помнить. Случившееся когда бы то ни было иное неискоренимо или незабываемо.
Прорвавшееся в наличное иное неизбывно никак иначе, нежели за счет иного-от-иного (не другого иного, не в ряду с ним). Иное-от-иного всегда еще более радикальное в наличном. Иное-от-иного как следующий шаг иного достижимо лишь через иное.
Иное неизбывно в наличии. Иное избывно ретрансцендентно. Эта ретрансценденция иного-от-иного как предвосхищение следующего иного всегда является проблемной, даже при аллотопическом усилии. Ретрансценденция поэтому всегда бессмысленна даже в контексте иного, поскольку смысл не может быть вскрыт даже рефлексивными средствами воображаемого иного. Или, что равно предыдущему, смысл может быть достижим как допустимый иной смысл в двойном шаге воображения.
Ретрансценденция (перетрансцендирование) — предел и перспектива иного.