|
ЖЕНЩИНА, РАЗБУДИВШАЯ КОЛОКОЛА
часть вторая (см. часть первую)
Лариса Гармаш - 26 июня 1999 года
Любить - идти, не смолкнул гром -
Топтать тоску, не знать ботинок,
Пугать ежей, платить добром
За зло брусники с паутиной...
Б. Пастернак |
Прошло 20 лет с тех пор, как Лу покинула Россию, и хотя она регулярно здесь бывала, навещая в Петербурге семью, в этот раз она словно впервые увидела множество вещей. Этой свежестью и остротой впечатлений она была обязана своему товарищу по путешествию: ее удивило, и в тоже время вызвало уважение его восхищенное, порою просто набожное отношение к пейзажу и к людям. Даже зная его склонность к экзальтации, она не могла не поддаться силе его восприятия. И все же эти впечатления имели для них совершенно разное значение. Лу переживала это путешествие, совпавшее по времени с ее поздней женской зрелостью как свой возврат - к юности, к истокам, к реальности. В ее дневнике появляются столь незнакомые ей раньше желания покоя и уединения. "Я хотела бы остаться здесь навсегда",- записывает она в дневнике и добавляет поэтическую импровизацию, которая начинается словами "Родина моя, которую я так надолго забросила", и заканчивает: "Россию слепил ребенок и положил к ногам Бога". И даже когда в 1923 году, после того как революция прервет все ее связи с семьей и с родиной, выйдет ее роман "Родинка", она посвятит его Анне Фрейд ("Той, которой я хотела рассказать о том, что любила больше всего") и скажет там: "Не удаляйся из своей души его, вселенского жителя, кочевника, ребенка, ребенка твоей далекой Родины..."
Поначалу Лу, прорабатывая с Райнером материал их уроков, восхищалась тем, как потрясающе четко он накапливал в памяти сведения, с которыми впервые сталкивалось его сознание. Однако в стремлении все запомнить, он отбирал понятия и факты, наиболее близкие ему, и это, в конечном счете, складывалось в достаточно идеализированный образ России. Это ее, помимо воли, слегка раздражало, ведь, по большому счету, он к ней относился с таким же безоглядным восхищением, так что ей начало казаться, что он попросту переносит на Россию свою любовь к ней.
Это вызвало у нее некоторую досаду: ей казалось, что когда его чувство к ней перегорит, тогда и Россия в его поэтическом воображении останется просто одним из эпизодов. Она ошибалась - она не сумела оценить по достоинству чувство Рильке: он навсегда останется предан этой культуре, и в последние дни его жизни с ним будет его русская секретарша. И даже хвастаясь в письме к ней таким большим приобретением, как близость к Родену (в августе 1903 года), он добавит: "То, что Россия - моя отчизна, это факт, принадлежащий к той великой и тайной благодати, которая позволяет мне жить, но мои попытки добраться туда посредством путешествий, книг и людей заканчиваются ничем и являются, скорее, отступлением, а не приближением. Мои усилия, словно ползание улитки, но, однако, случаются минуты, когда эта несказанно далекая цель повторяется во мне, будто в близком зеркале".
И все же экзальтация и поклонение Рильке казались ей преувеличенными и даже нездоровыми. Если еще киевские две недели оба переживают под общим знаком какого-то чудесного опьянения (тем более что, приехав на эту землю, они вновь попали в весну - из-за разницы календарей), то уже во время волжского плавания начнет нарастать отчуждение. Пытаясь преодолеть, взорвать это отчуждение, Лу попытается прибегнуть к их последнему общему языку - поэзии: она напишет стихотворение "Волга", в котором она перенимает и варьирует манеру любовных признаний Райнера, адресованных ей:
Хоть и издалека - мой взор тебе поможет,
Моя река, ты издали мне снишься,
Как вечное сегодня, не приходишь
И плеск твоей воды набегает на мои веки.
Пусть берегов твоих нельзя коснуться -
Мои бы сны шли за твоим потоком,
Как пробуждение давно забытой грусти
На берегах твоих безмерно одиноких.
Как прозрачно в этих стихах сквозит ритм рилькевского:
Утрачу слух - я все равно услышу
Очей лишусь - еще ясней увижу,
Без ног я догоню тебя во мгле.
И из этой переклички вырастает причудливая идентификация Лу с Волгой, которая ей самой начинает казаться символом и продолжением ее женской сущности...
В своих воспоминаниях "С Райнером" Лу довольно подробно описывает события и детали их путешествия, с веселой теплой рисует их "избу-стоянку", но при этом умалчивает, как она пожелала уединиться и перебралась в пустую каморку на солому, чем весьма удивила хозяйку. Рильке, так легко поддающийся депрессии, принял это как дурное предзнаменование для их любви. После этой первой ночи Лу втайне отметила в дневнике: "Заноза под ногтем и в нервах". И дальше: "Ничего не хочу приукрашать. Обхватив голову руками, я тогда часто пыталась понять саму себя".
Это настроение гораздо позже эхом отзовется в "Дуинских Элегиях".
Рильке:
Кто не сидел охваченный тревогой,
Пред занавесом сердца своего,
Который открывался как в театре,
И было декорацией прощание.
Выгнал их из этой деревушки страшный ливень, превративший всю околицу в непроходимое болото.
Этот ливень Рильке потом увековечит в своей "Книге образов":
Я зачитался. Я читал давно,
с тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.
Весь, с головою в чтение уйдя,
не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки как в морщины
задумчивости, и часы подряд
стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу краскою карминной
в них набрано: закат, закат, закат...
Как нитки ожерелья строки рвутся
и буквы катятся, куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
должно еще раз было оглянуться
из-за охваченных зарей оград...
И если я от книги подыму
глаза и за окно уставлюсь взглядом,
как будет близко все, как станет рядом,
сродни и впору сердцу моему!
Но надо глубже вжиться в полутьму
и глаз приноровить к ночным громадам,
и я увижу, что земля мала
околице, она переросла
себя и стала больше небосвода,
а крайняя звезда в конце села -
как свет в последнем домике прихода.
Не успели они вернуться в Петербург (26 июля), Лу, уже на следующий день, оставляет Рильке одного и уезжает к брату в Финляндию, в их летнюю, семейную резиденцию в Ронгасе. И хотя Рильке, поселившись в гостеприимных покоях пансионата "Централь", ежедневно работает в библиотеке, встречается с литераторами и художниками, он чувствует себя как брошенный на произвол судьбы ребенок. 4 августа он пишет ей об уже уничтоженном "отвратительнейшем письме", которое ему продиктовала тоска и молчание Лу, добавляя: "Возвращайся поскорее!.. Ты не представляешь, как долго могут тянуться дни в Петербурге...". Однако она не вернулась сразу же после его горячего призыва: возмущенная, она смяла и бросила в печку его "детское" письмо. 22 августа они, временно примиренные, выехали в Берлин...
* * *
Берлинский экспресс набирал скорость, неся в чреве своем, подобно киту, странную пару. Вспышки отчуждения и близости пульсировали в тесном пространстве купе. Бледный юноша и женщина с волевым разлетом бровей играли в свободные ассоциации. "Вы говорите слово, и партнер говорит любое слово, какое придет в голову. Мы так играли довольно долго. Неожиданно мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел написать свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я ему объяснила природу бессознательных сил, которые заставляют его писать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он сначала засмеялся, а потом стал серьезным и сказал, что теперь он вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула ее из его души. Это поразило меня, тут я впервые поняла опасность психоанализа для художника. Здесь вмешаться - значит разрушить. Вот почему я всегда отговаривала Рильке от психоанализа. Ибо успешный анализ может освободить художника от демонов, которые владеют им, но они же могут увести с собой ангелов, которые помогают ему творить".
Могла ли она действовать иначе? Ведь в Райнере Лу встретила свое собственное ранее состояние души - мечтательное, облачное, далекое от действительности. Рильке дал ей возможность начать еще раз с оставленной точки собственного развития. В любви к Рильке жило что-то от любви к самой себе как покинутому и мечтательному ребенку, который выпал из семейного гнезда. В свое время Гийо стал для нее лекарством от безудержных нелепых фантазий. Дисциплина, работа и постоянная "дрессура фантастического в логическое" - таковы были составляющие его рецепта. Но тут хочет найти еще более радикальное лечение, которое бы в отличие от "метода Гийо" не порождало бы идеализации "Врача".*
"Единственным человеком,- писала она,- которого я любила и никогда не критиковала, был Гийо, хотя в действительности я любила в нем идеал. В нашей юности идеалы, к которым мы стремимся, проецируются в личность, и мы любим эту личность как оживший идеал. Позже, когда мы начинаем лучше отличать людей от их взглядов, мы перестаем искать идеального человека, скорее, мы хотим объединиться с другой личностью в общей внутренней преданности тому, что мы почитаем и чем восхищаемся. Исчезнет тот тип любви, когда один человек стоит на коленях перед другим, теперь они оба стоят на коленях плечом к плечу".
Этот опыт любви, который ей довелось прожить дважды: и в роли неофита, и в роли Великого Посвященного - в чем-то очень похож на инициацию великих мистерий древности. Осмысляя этот феномен Лу напишет новеллу "Рут" о девочке Рут, которая ни к чему столь сильно не стремится как понравиться любимому ментору и, по большому счету, стать им. Эту книгу Лу Рильке особенно любил, и позже его дочь получит имя Рут, хотя матерью ее будет не Саломе, а художница Клара Вестхофф.
* * *
В поезде, вспоминает Лу, они чувствовали себя окончательно чужими друг другу: Рильке сказал, что хочет уехать из Берлина,- ему нужен новый круг людей. "Хорошо",- коротко отвечала Лу по-русски. Анализируя позднее этот кризис, Лу объясняла свое побуждение расстаться тем, что Рильке мог понять и исцелить себя только творчеством, а работать по-настоящему мог только при условии, что его творчество не находится в зависимости от предмета - в данном случае ее. Он мог излечиться только "беспредметной любовью". Так же в самом начале их встречи, когда они заговорили о своем понимании Иисуса, она говорила ему, что религиозного гения отличает "беспредметная религиозность": не сотворения новых божеств добивается религиозный гений, а нового отношения к ним, и лишь тогда, благодаря ему, становится очевидным бесспорный факт единства Бога и Человека, то, что человек есть смертный бог, а бог - бессмертный человек. Образцом настоящей религиозности является любящий человек, который к тому же неустанно вновь и вновь пытается освободить свою любовь от иллюзий.
Пытаясь освободить собственную любовь от иллюзий, Лу честно призналась себе, что ее "желания уснули надолго", а ее заботы о Райнере переместились "по ту сторону того, что объединяет мужчину и женщину, и что никогда не возвращается обратно".
Рильке уезжает к Вогелеру в Бенкендорф ("дом под березами"), артистическую колонию вольных художников, не приемлющих академического искусства. В одном из посланий из затухающей переписки он сообщает о своем кризисе, внутреннем конфликте, а также своем намерении жениться на художнице Кларе Вестхофф (хотя его дневниковые записи дают основание полагать, что его подлинной любовью того времени была Паола Беккер, талантливый скульптор, боль от ранней смерти которой прорвалась в знаменитом рилькиевском "Реквиеме").
В довольно жестком письме, озаглавленном "Последнее послание", Лу вспоминает, как она была для Райнера матерью и, как мать, хочет выполнить последний долг, рассказав ему о диагнозе, который поставил Рильке с ее слов один врач: этот поэт, сказал он, может повторить судьбу Гаршина.** Лу требовала от Райнера твердости и роста: "несмотря на разницу в возрасте, которая существует между нами, я все время... росла, я все дальше и дальше врастала в то состояние, о котором с таким счастьем говорила тебе, когда мы прощались,- да, как ни странно это звучит,- в мою юность! Потому что только теперь я молода, и только теперь я являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать: полностью самой собой". Она предостерегает его от того, чтобы в его неустойчивом душевном состоянии брать на себя ответственность за других и вместо подлинного взросления вновь искать свою пристань под женским крылом.
Не таится ли за этой жестокостью ревность женщины? С точки зрения аналитика Лу оказалась права: этот брак не продлится и года и распадется сразу же после рождения дочери. И все же кажется, что ее пером двигала не только проницательность психолога. Расставание с Рильке далось ей нелегко: у Лу развивается невроз сердца с обмороками. Причиной болезни, помимо любовных переживаний, было страшное известие о гибели Пауля Рэ в Оберенгадине, в Селерине, где они когда-то провели вместе лето. Лу предпринимает попытку самоубийства. Воистину, 1901 год, начало ХХ века, было самым тяжелым для нее временем.
Доктором, на которого она ссылалась в последнем послании, был, разумеется, Пинельс. Он крайне озабочен ее физическим состоянием: ухаживает за ней как врач и убеждает ее вести здоровый образ жизни, тем более, что Лу выясняет, что у нее будет ребенок. Пинельс, который по-прежнему хочет сделать Лу своей женой, хочет навестить Андреаса и просить его о разводе. Лу намерена помешать ему во что бы то ни стало, несмотря на то, что возле него и с ним ей всегда было легко и спокойно, она отдыхала и наслаждалась моментом, как Феничка. Они путешествовали запоем, проводя вместе долгие месяцы; Лу любила его семью и считала себя почти что ее членом: новорожденную племянницу Пинельса она восприняла как собственного ребенка ("Возможно, она похожа на тех, которых бы я могла иметь"). Однако и эта история приобретает трагический оборот: Лу теряет ребенка, упав во время сбора яблок с лестницы.
Пинельс вдруг не выдерживает больше своей роли врача-любовника, которого Лу иногда навещает по своей воле и вновь бросает на произвол судьбы - он разрывает отношения.
Два с половиной года длилось молчание между Лу и Рильке. Наконец, Райнер не выдерживает и несмело, деликатно, но с надеждой и той детской открытостью, которая всегда так подкупала ее, прерывает эту заколдованную паузу. И, словно рухнувшую плотину, обломки обид и недосказаностей затопит потоком новых писем. Эта переписка составляет огромный том: и порой эти письма будут лучшими поэтическими достижениями их обоих. Они будут писать друг другу до последнего дня, обращаясь друг к другу словом "любимый(ая)", которое они по негласному договору будут писать по-русски. На фоне длинной вереницы женщин, любивших Рильке, Лу всегда будет оставаться единственной - непререкаемым авторитетом даже в оценке этих спутниц. Она подружится с Кларой Вестхофф и та будет часто гостить у нее с дочерью. В разгар войны, в марте 1915 года, Райнер умолит Лу приехать к нему в Мюнхен, где он жил вместе с подругой, молодой художницей Лулу Альберт-Лозар, тоже страстно желавшей познакомиться с Лу. Эта юная художница, младше Лу на 30 лет, в 1952 году издаст свои воспоминания о Рильке, где она опишет и свои впечатления от встречи с Саломе: больше всего ей хотелось бы разгадать тайну гипнотического действия "ее роскошного тигриного взгляда". Ей хотелось понять, что Рильке, столь отличный, по ее мнению, от Лу, мог столь сильно ценить в этой странной женщине, сочетавшей "сильную чувственность с чем-то чересчур умственным". "Витальность этой русской, ее жизненная сила, существовавшая в ней помимо всей ее интеллектуальности, безусловно, наиболее магически действовали на него",- напишет она в своей книге. Лу прибыла в Мюнхен вместе с бароном Эмилем фон Гебсаттлен, еще одним ее поклонником, молодым последователем Фрейда и "с момента ее приезда наши дни были сплошь заполнены ее программой... Взятое порознь, каждое их этих собраний могло быть интересным, но вместо этого сумасшедшее попурри вызывало у меня головную боль". Но для самих Лу и Райнера все происходящее в Мюнхене было озарено особым, не видным постороннему глазу светом. "Ты только подумай, Лу, мне казалось, что добрый Бог исчерпал для меня свою милость, но вдруг, представляешь, я совершенно незаслуженно я получаю экстра-гонорар от издательства "Инзель"... И поэтому ты должна, должна, должна быть моим гостем! Я надеюсь, что мне не нужно ухитряться, чтобы переубедить тебя в том, что мой довод о существовании Бога является бесспорным, не правда ли? Скажи мне, ну разве я смог бы сделать свою жизнь в будущем разумнее и глубже - ежели таковая меня еще ждет - "не начав ее с нашей совместной встречи?"- так он ждал ее.
"Любимый Райнер, ведь случилось же, что закончился последний день в Мюнхене, я не увижу тебя больше. Все-таки всегда буду думать о том, что будет когда-нибудь счастье для меня от данного общения с тобой где-нибудь в иных сферах, даже если бы мы о них ничего не знали.
Никогда тебе раньше не говорила, что мне когда-то показалось, что как будто бы в ясный день, в какую-то минуту чувство нашей внутренней связи так выросло во мне, что стало почти явью и продолжалось как будто бы я видела тебя на расстоянии всего нескольких улиц от меня. Еще в то время, когда мы шли с тобой в последнее мюнхенское утро, хотела признаться тебе, но все-таки не смогла. Прощай, Райнер, любимый мой и спасибо за все. Подарив мне период жизни, ты даже не знаешь, как горячо я его переживала",- так они прощались.
Они беседовали в письмах о Шпенилере и Шелере, которых он присылала ей в подарок ко дню рождения; а к Пасхе он всегда посылал в ее "протянутые ладонями вверх руки" свои новые стихи. Она считала его стихи спонтанно найденным и ничем не заменимым способом самолечения. Именно поэтому в 1912 году отсоветовала Рильке курс психоанализа, к которому он всерьез намеревался прибегнуть. Они согласились тогда друг с другом, что психоанализ наверняка поможет Рильке избавиться от "эмоциональных кризисов, но он может "излечить" его и от способности писать стихи...". Всего через месяц после незавершенных тогда переговоров с одним аналитиком, Рильке начал писать "Дуинские Элегии", так что жизнь сумела, по крайней мере, доказать обратное: без психоанализа Рильке сохранял свою гениальность. Однако Лу была известна еще одна тайна исцеления,- кроме стихов. Она называла ее Переломом.
"Твое тело знает о нам, даже еще раньше, чем ты сам, тем знанием, которым обладает только тело - так бесконечно верно и непосредственно, что, в конце концов, может на некоторое время привести к какому-то новому противоречию с душой. Знаешь, как это можно распознать? По глазам - по ним, которые смотрят, которые из тысяч очертаний один-единственный образ, который "еще не любили", потому что они жаждут любить, ломают определенные им границы (припоминаешь, что Ты когда-то мне об этом рассказывал?) и - одним взглядом вступают в брак - не только в поэтическом смысле, но и в том прямом, телесном смысле, даже до волнения в крови: возбужденная кровь ударяет в глаза, принося боль и напряжение, как если бы хотела в замешательстве превратить их в очаг плоти, в которой скрывается телесное чудо оплодотворения.
Дорогой мой, дорогой, старый Райнер, мне кажется, что я не должна была бы вообще об этом писать, но, в конце концов, это не только писание, поскольку одновременно чувствую, как будто бы мы сидим где-то рядышком (как в Дрездене над книжкой, когда мы внезапно оба захотели вернуться в Мюнхен), прижавшись друг к другу, как дети, что-то шепча друг другу на ухо, что-то о большом страдании, или еще о чем-то, что пробуждает доверие. Мне хотелось бы еще много писать и писать об этом и говорить Тебе, и говорить - не потому, что так уж много об этом знаю, а потому что я (как женщина, чувствующая определенным образом по другому, чем Ты) слышу всем своим существом глубокие новые тоны Твоего сердца.
Не могли бы мы, не должны были бы мы, не хотели бы мы встретиться где-нибудь - где-нибудь на половине дороги?"
Конец ее письма в действительности напоминает колокольный звон,- набат и нежный перезвон одновременно: она требует от него жить всегда в любви, а значит, жить вечно,- и в этом ее требовании нет и тени личной заинтересованности, корыстности чувств - ведь она ждет от него выбора в пользу Любви не к себе, а к любой женщине, которая будет готова пробудить его сердце. И эта концовка письма удивительным образом напоминает чудесную балладу В. Высоцкого:
И думам их дано бродить в цветах,
Их голосам дано сливаться в такт,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья...
Всякий раз, когда в мире свершается нечто подлинное, все нити времен приходят в движение. И оживают мифы. Каждая влюбленная пара воскрешает Тристана и Изольду. "У всех земных влюбленных со щеки струится одинаковый Господь"***. Великий и таинственный синхронизм мироздания заключается в том, что "прошедшее и грядущее свершаются сейчас". И все времена и сюжеты становятся хрустальным эхом друг друга. И потому строки, написанные сто лет спустя молодым киевским поэтом, нежданно "попадают в такт" тех мыслей и чувств, которые кружили головы гулявшим по киевской брусчатке Райнеру и Лу.
Нежны весны киевские, красивы
холмы зеленые, взмывающие ввысь.
И воздух сладок для каждого дыхания
и широта днепровских вод
пронзительным небом ясна,
и стреловидные мосты
над бездною вод легки.
Все, что таилось ночью - открылось днем.
Так и я до тебя был мертв и во
тьме, но пришла ты и наступил
день и я воскрес: прежде
меня ты есть!
Я чутко ждал и услышал, меня
не было, но я - стал. Ты причина
моего пробуждения.
А. Советов
* Именно по причине той удивительной структурной близости, которую обнаруживают отношения Гийо-Саломе и Саломе-Рильке мы решили предложить читателю главу "Опыт любви" из книги "Ltbtnsruckblick"
** Гаршин - знаменитый русский писатель, страдавший приступами депрессии, покончил с собой в 33 года, бросившись с лестницы.
*** "У всех земных влюбленных со щеки струится одинаковый Господь", Марта Кискевич.
|
|