СЛОВО И ЛИЦЕМЕРИЕ
Очень немногие могут существовать вне рамок приличий и иметь свое собственное лицо, вести рисковую игру на грани, преодолевать писаные и неписаные правила, вовсе ни перед кем не отчитываясь и наобум пытаясь проторить новые пути-дорожки для всех тех, кто сначала плюет им в спину, а потом, пользуясь их же достижениями, иногда даже и не вспоминают о тех, кто шел первым. Что поделать... Мир держится на обывателе и правилах приличия...
Однако едва ли найдется среди правил приличий более спорное, нежели пояс пограничных слов в русской культуре, репрессирующих самое культуру дважды: и в чувственной сфере вообще и в самом языке в частности. С этим можно было бы не считаться, если бы не та лавина произведений словесного творчества, стихийно пытающаяся возместить умалчиваемую в культуре традицию неупотребимости некоторых слов, считающихся бранными и нецензурными.
Эта пагуба пошла от принятия христианства. Христианство возникло как реакция на чувственное пресыщение римской культуры (Нерон, Калигула), было распространено как учение, перспективная мощная философия, метафорический анализ среды обитания современной для верующих эпохи. Христианство становится государственной и мировой религий именно в силу его исключительно действенных инструментов чувственных репрессий, превращающих сам чувственные мир в управляемый и регулируемый, что дает невероятную власть не столько над умами подданных, сколько над их чувственным миром. Удары, наносимые по христианству со стороны реформации, французской революции, а затем и российской революции, лишь меняли роль власти над чувственным миром, лишь осуществляли замену места Бога, но не упраздняли власть над чувственностью, и не отдавали всецело ее в руки самого человека.
Только в начале двадцатого века возникает психоанализ как рациональная реакция на христианские сублимации, и именно в связи с распространением психоанализа во всем мире в той или иной форме, христианство как властно-чувственная (власть над сердцем, а не над умом) доктрина даже в облике коммунизма или православия начинает уступать место персоналистским, экзистенциальным, позитивистским, структуралистским и иным доктринам, упраздняющим властное начало в чувственном мире граждан. Попытка официального государства заменить коммунизм на религию есть попытка сохранить чувственно-репрессивное содержание власти.
В России этот процесс приобретает несколько видоизмененное содержание. Вместе с государственной идеологией, которая принималась для объединения земель, устанавливалось и нечто большее - стандарты чувственной культуры общинного содержания, или, скажем так, чувственно-репрессивные общинно-культурные стандарты в языке. В России чувственная репрессия поддерживалась не только со стороны власти, но и со стороны общины, коллектива, который принимал на себя обязанность соглядатайства за своими членами. Личность подвергалась репрессиям и со стороны цензурирования власти и со стороны порицания коллектива-общины. В России "быть некультурным" значит не только как-либо соотноситься с историей или материальными и духовными ценностями культуры, но и идти вразрез с общепринятыми стандартами в общинном поведении и в языке. Не принимающих эту лицемерную игру община карает отвержением и легитимным изгнанием.
Вначале налагался запрет на открытое существование языческих оргиастических культов, подвергалась репрессиям языческая карнавальная субкультура, и в этом процессе репрессировался особый слой языка - выражающий чувственное описание оргиастического культуры. Все эти теории, что якобы мат на Руси от монголо-татар, не объясняют главного: если это действительно так (хотя это вовсе не так), то как случилось, что этот охранительный пояс остался неизменен и пережил столетние цензурные войны и моральные запреты на устное употребление. Если же это чуждо русской культуре, то как она сохранила употребление этого особого слоя языка, который почти не претерпел изменений в своей смысловой и знаковой нагрузке?
Однако мат имеет не одну, а две функции. В первом значении как противостоянии чувственной репрессии мат существует на уровне индивидуального чувственно-интерпретирующего употребления - приапея. Ярчайшим представителем приапеи является Иван Семенович Барков. Приапея - функция мата, состоящая в выражении чувственного содержания мата, то есть когда он значит собственно то, что значит. Однако в таком чувственном содержании он не мог быть употребим в качестве официального языка, государственная религия которого подвергала репрессии всякое чувственное содержание как попытку индивидуальной свободы от государства и от религии.
Вторую функцию мат приобретает лишь и в связи с тем, что к репрессирующей чувственное начало христианской культуре начинают относится как к государственной религии, то есть как к государству. Во втором значении мат существует как циника, то есть как идеологическое противостояние официальным ценностям или правилам приличия в моральном смысле. Циника есть и у Баркова. Однако подлинный расцвет циника получила уже в связи с иной государственной идеологией, точно так же как и первая репрессировавшей чувственное содержание личности и выражавшей властное преобладание коллективно-государственного рационально-ограничивающего начала над чувственно-личностным началом в период позднего застоя: Лимонов, Бродский, Губерман, Ерофеев и т.д.
Данная проблема была исследована в трудах Якобсона, Бахтина, Успенского и других исследователей - филологов, лингвистов, структуралистов. Мне довелось изучить цензурные постановления за два последних столетия, и нигде ни разу не было упомянуто правило вычеркивания матерных слов. Тем не менее и Даль, и Срезневский свидетельствуют, что именно с 1730 года многие матерные слова на письме не употребляются. Почему это происходит? Это происходит только благодаря цензорам, благодаря тому чудовищному лицемерию, который насаждался в самой чувственной культуре: цензурные ограничения происходят не на уровне закона, а на уровне непосредственного диктата цензорам со стороны власти. Ограничения диктовались исключительно интересами окультуривания народа, а на деле - подавления в нем личного начала, превращения в бессловесное, тупое и покорное стадо, которым легче управлять лишь заимев власть над проявлениями его чувственной жизни. Так делала христианская религия, так поступал и большевистский режим.
Такое ограничение чувственной свободы как со стороны государственной идеологии, контролирующей все сферы культуры, так и со стороны письменного языка, контролируемого все той же цензурой, а в период большевистского правления - идеологической цензурой, давало на первом этапе огромный выигрыш за счет сублимационной составляющей. То, что называют особой русской духовностью, не что иное как простая идейная сублимация в условиях чувственных репрессий со стороны государства и его идеологии. Однако она неизбежно терпит крах, как только технологии приобретения знаний позволяют на индивидуальном уровне получать информацию в нецензурированной и неконтролируемой государством форме (роль вражеских голосов, чувственная западная музыка, видео, переводная литература и т.п.)
Вначале еще пытаются воздействовать на уровне общественного (общинно-коллективного) порицания, общественной морали, правил приличия и т.п. Однако люди быстро начинают отличать пошлость от искусства и голосуют массовым выбором легитимной культуры свободолюбия, или выражаясь точнее, вольностей. Лицемерие христианско-большевистского тандема терпит крах в этих мелких и неприметных на первый взгляд вольностях - проявлениях стихийного личностного освобождения на частном, индивидуальном уровне. Непристойность и есть такая вольность, есть эти первые шаги к свободе, еще неумелые и робкие, но массовые и непреодолимые. И в них - сила. Свободе можно противостоять, укрывшись железным занавесом, ибо свобода всегда идеологична, законодательно оформлена, поддержана разумом. Вольность - стихийная, массовая, на первый взгляд - безобидна, но, возрастая количественно, разъедает изнутри чувственно-репрессивную структуру. Вольностей власть боится даже больше, нежели свободы. Свободу легко обуздать зависимостью от материального содержания у власти. Вольность не обуздать ничем, так как она - не систематизирована, не организована, не легализована.
При этом начинают различать пошлость и цинизм, а также цинизм и цинику. Циника, как и приапея - словесные формы выражения, в то время как цинизм или пошлость - общее отношение в моральном смысле к некоторым феноменам культуры. Пошлость это презрение вкуса. Цинизм - вкус к презрению. Пошлость попирает и не заботится о знании ценностей. Цинизм уценивает официальные или общепринятые ценности, низвергая тем самым государственную идеологию. Цинизм достигает невероятной тонкости, мастерства и силы звучания. Однако его трансгрессивная мощность связана исключительно с теми ценностями, которым он противостоит. Уходят ценности - уходит и его сила. Вот почему актуальность циники быстро идет на убыль с уничтожением критикуемых ценностей в качестве ценностей. Актуальность приапеи зависит лишь от неразвитости чувственной культуры. По мере естественного развития чувственности в условиях личной свободы трансгрессивная роль приапеи тоже будет утрачиваться.
Тем не менее культура становится более терпимой к цинике и к цинизму вообще, именно памятуя его громадную роль в плане личного освобождения и самовыражения, а так же его заслуги в деле свержения двух репрессивных идеологий. Свобода вольностей - вот то новое содержание, которое нужно провозгласить, обдумать, исследовать. Нынешний этап есть этап проникновения в чувственную культуру приапеи как экзотики, но именно это устраняет лицемерие и двойные стандарты культуры в чувственной сфере. Последний пример - "Кухонные диалоги" - весьма наглядно демонстрирует, что в русской культуре поступковая трансгрессия чаще всего сопровождается языковой трансгрессией. Как и реакция на эти трансгрессии есть реакцией уже не лицемерной, но все еще обращающей внимание на неприличную форму подачи. Наибольшее право, которое было завоевано в недавнее время - это право на личную чувственную (частную) жизнь, то есть на ту самую сферу вольностей, которую на Западе называют privacy. Это право все еще оспаривается так называемым общественным мнением, однако это мнение уже не может играть репрессирующую роль. И поскольку развитие этого процесса происходит на уровне развития частной индивидуальной чувственной культуры, то процесс уже не может быть остановлен, хотя и может быть ограничен по скорости.
Так что вопрос не в том, придерживаться или нет правил приличия, употреблять или нет бранные "неприличные" слова. Вопрос в том, что говорить этими словами, как это делать, и к какой сфере относить. Пушкин когда-то говорил, что нет приличных и неприличных слов, есть слова уместные и неуместные. Эротика необходимо вмещает приапею, как вмещает порнографию. Публицистика и литература социального содержания необходимо вмещает цинику, как вмещает иную острую полемику. Можно как угодно снобистски кривить лицо, читая того же Губермана. Однако это талантливые произведения, и их направление понятно - уценивание привычных, лицемерных и постыдных ценностей. Так что, мне кажется, для многих дело не в неприличных словах, а именно в этом втором аспекте - в нежелании расставаться с этими ценностями. Для этого ведь придется проделать ту же работу, которая уже была однажды проведена ими в молодости - переоценить ценности. Лень! Но что поделать, жизнь диктует свои правила... Вольность слова, вольность языка - первые ростки свободы, побеждающей лицемерие культуры и делающей самое культуру культурой.
Сеть Internet впервые побеждает легальное общество тем, что предоставляет не свободу в ее рациональном, легальном, законодательно оформленном виде, а именно вольности - на уровне миллионов частных и индивидуальных privacy. Тот, кто попытается с этим сражаться, будет сражаться с ветряными мельницами. Культура стала от этого разной, откровенной, и на первый взгляд более грубой, но менее лицемерной. Демократия никогда не несет изящества и изысканности. Но она несет открытость и искренность вольности. Слово больше не сдерживается и не контролируется властью. Чувственность оказывается предоставлена личности. И хочется верить, что для культуры это второе более важно...
По этому поводу читайте текст из рубрики "Аналитика сетевых провокаций" проекта "Культурные провокации" - "СКОМОРОШЬИ ВОЛЬНОСТИ КАТИ ДЕТКИНОЙ"
Сергей Дацюк
Проект "Культурные провокации"